Почему в Южной Корее так редко говорят "я", "мне", "мое"
“Ури“ — это не просто особенность словоупотребления, это часть культурного канона, отражающая саму сущность этой нации, рассказывает корреспондент BBC Travel, родившаяся в Южной Корее, выросшая в США и вернувшаяся на родину, чтобы понять свои корни.
“Наш муж — тоже учитель”, — сказала мне моя новая коллега, громко прихлебывая суп.
Поскольку рядом с ней сидела другая коллега (и тоже громко прихлебывала), я посмотрела на них с удивлением. Может, я ослышалась? Или чего-то не поняла? Или обе эти женщины замужем за одним мужчиной?
Заметив мой взгляд, вторая коллега объяснила: “Она говорит о своем муже. В Корее мы часто говорим “наш” или “мы” вместо “мой” или “я"”.
Мы сидели в набитой людьми столовой средней школы для девочек “Мэ-Хян”, моего нового места работы, и пытались хоть немножко познакомиться друг с другом между четвертым и пятым уроками.
Я безуспешно старалась поймать кусочек кимчи скользкими металлическими палочками для еды. И так же безуспешно — понять эту особенность корейского языка.
Шла моя первая неделя жизни в Сувоне, где я приступила к работе в качестве учителя английского языка.
Я только что закончила университет в штате Висконсин (США), это была моя первая работа за рубежом, и я была невероятно этим взволнована. Я тогда еще не знала, что Республика Корея станет моим домом на ближайшие четыре года.
И все эти годы корейское “ури“ — “наш”, “мы“ — возникало в моей жизни снова и снова. Из всех слов, значение которых мне объясняли мои корейские знакомые и друзья, это произвело на меня самое сильное впечатление и оставило след в моей душе.
Потому что, как выяснилось, ури — это не просто особенность словоупотребления, это часть культурного канона, отражающая саму сущность этой небольшой нации.
“Корейцы говорят “ури”, “наш”, когда что-то принадлежит целой группе людей или общине — или когда многие члены этой группы или общины обладают такой же или похожей вещью, — сказал мне в интервью Беом Ли, профессор корейского языка Колумбийского университета. — Корни этого — в нашей коллективистской культуре”.
Общинные ценности корейского народа связаны с небольшим размером нации, этнически однородным составом населения страны и страстным национализмом.
Здесь дом — даже если ты купил его — не твой, а наш. Компания, в которой я работаю, — не моя, а наша. Школа, где я учусь — не моя, а наша. И моя семья — это наша семья.
Даже если я лично чем-то владею или нахожусь с кем-то в личных отношениях, это не значит, что другие не обладают чем-то похожим или не разделяют подобный жизненный опыт. Таким образом, сказать “мое“ — значит показать себя эгоистом.
“Корейцы всегда говорят “наша страна”, а не “моя страна”. “Моя страна” для нас звучит странно, как будто страна у тебя в собственности, — объяснил мне Ли. — А “моя жена” звучит так, как будто во всей Корее ни у кого, кроме тебя, нет жены”.
Кроме того, культурный коллективизм, свойственный этой стране, — свидетельство влияния древних идей конфуцианства.
Нынешняя Южная Корея — демократическое общество, без династий и классовой иерархии, но здесь по-прежнему сильна конфуцианская этика: быть почтительным к старшим, доброжелательным ко всем окружающим, ставить общественное выше личного.
Как подчеркивает профессор культурологии Бостонского университета Чве Хи Ан, “мы“ — это корейская коллективная идентичность, и его никак не заменить словом “я”.
“Нет четкой границы между словом “я” и словом “мы”, — пишет профессор в своей книге “Постколониальная идентичность”. — В употреблении эти слова часто взаимозаменяемы — точно так же и идентичность “мы” и “я” тоже порой взаимозаменяема. Значение “мы” и “я” может быть разным как в разговорном корейском языке, так и в сознательном и бессознательном каждого корейца”.
Вскоре после того как я начала работать в корейской школе в качестве единственного в ней учителя — носителя английского языка, я стала и единственным учеником корейского языка — не корейцем.
Мои учителя, стайка хихикающих девчушек в красной школьной форме, ждали меня в классе после уроков — с учебниками, словарями, табличками со словами и широкими улыбками во все лицо.
“Ты ученица, такая же, как мы!“ — говорили они. “Да, я ученица”, — улыбалась я им в ответ.
Но не только мои ученицы стремились стать моими преподавателями. Таковыми были мои коллеги, начальники, соседи, люди, у которых я снимала квартиру, и даже шофер такси, продавец или бармен.
Все они пользовались возможностью научить меня чему-то из их родного языка. Языка, который когда-то был и моим родным, но вдруг перестал им быть после того, как меня, ребенка, усыновили и увезли в США.
“Ты же кореянка, — говорили мне. — Очень важно, чтобы ты говорила на языке, на котором говорят корейцы”.
Быть корейцем означает знать корейский язык. Понять эту страну означало для меня и понять саму себя.
Поначалу эта концепция была для меня не очень очевидной, но постепенно становилась все ясней и ясней — по мере того как я пропитывалась традиционной корейской сплоченностью.
…XV век в Корее был золотым временем для императорской династии Чосон, которая в общей сложности правила на протяжении пяти столетий. Среди ее обширного научного и культурного наследия — корейский алфавит.
До этого корейцы записывали свои слова китайскими иероглифами. Но классическая китайская система письма была слишком элитарной (использованию китайских иероглифов было очень трудно научиться простым людям) и к тому же не подходящей для сложной корейской грамматики.
И в 1443 году по заказу четвертого царя династии Чосон Сечжона Великого группа корейских ученых создала Хангыль — фонематическое письмо корейского языка.
Хангыль — один из немногих алфавитов, созданных искусственно. Идея была в том, что его будет легко выучить, он будет понятен и аристократам, и крестьянам.
В сегодняшней Южной Корее 9 октября празднуют День Хангыля (в КНДР — 15 января). Президент Республики Корея Мун Чжэ Ин в прошлом году написал в этот день в “Фейсбуке”: “Самое прекрасное в Хангыле то, что он придуман для людей. Намерения царя Сечжона при создании Хангыля вполне соответствуют идеям нынешней демократии”.
По словам президента, созданный в XV веке алфавит помог корейцам разных сословий объединиться в культурной идентичности. “Хангыль — важнейшее общественное достояние, объединяющее наш народ”.
Для библиотекаря Чве Ын Кён из Сеула английский язык всегда был каким-то странным. Она вспоминает, как поначалу, когда она еще ребенком приступала к изучению английского, этот язык казался ей холодным и даже эгоистичным.
Если корейский язык был создан для того, чтобы быть общинным, то английский казался чересчур индивидуалистичным. Все крутилось вокруг “моё” и “мне”, говорит она.
Как отмечает профессор корейского языка Гавайского университета Сон Хо Мин, в американской культуре “мое”, “мне” и “я” существуют как самостоятельные субъекты. Но в корейской культуре всё не так.
“В то время как американцы обычно отличаются эгалитарным и индивидуалистическим самосознанием, высоко ценят личную самостоятельность, межличностные отношения у корейцев по-прежнему крепко привязаны к коллективистским идеалам и иерархическим отношениям в обществе, и ценится здесь прежде всего зависимость друг от друга”, — пишет Сон Хо Мин в своей книге “Корейский язык в культуре и обществе”.
Когда библиотекарь Чве Ын Кён познакомилась со своим будущим мужем, американцем Джулио Морено, контраст между двумя способами культурной коммуникации был разительным.
Учитель английского и блогер Морено вспоминает, как его ученики в разговоре между собой употребляли выражение “наша мама”. “Это очень сбивало с толку, — смеется Морено. — Я думал: они что — все родственники?”
Для корейцев, изучающих английский (и наоборот), один из самых трудных моментов — понять, как правильно употребляются местоимения единственного и множественного числа, подчеркивает профессиональный переводчик Кюнг Хва Мартин.
По большому счету, изучение любого иностранного языка подразумевает взгляд на мир с другой точки зрения.
“Язык и культура интегрированы друг в друга. Язык отражает культуру, а культура — язык, — говорит Мартин, который переехал из Сеула в штат Вирджиния. — Когда ты изучаешь другой язык, ты должен и думать по-другому”.
Мне это далось непросто. Одна половина моей личности ценила американскую независимость и исключительность, а в другой просыпался корейский коллективизм. И я не знала, как примирить в себе это раздвоение.
Это часто имело не самые приятные последствия, но то огорчение, которое я временами читала в глазах своих новых друзей и знакомых, ни в коем случае нельзя было путать с осуждением. Это было врожденное стремление к единству.
Таков урок, о котором я порой забываю, но знаю — ури при случае мне об этом напомнит.